Он открыл нам небо

Федор Васильев ворвался в живопись, как освежающая гроза - один из любимых его мотивов. Очень уж нравилось ему то, чем возмущался его любимый писатель Гоголь, - пресловутое российское бездорожье: Богом забытые проселки, ухабы, овраги, лесные дебри, в землю вросшие деревеньки.
Даже в Крыму среди ярких красот южной природы умирающему Васильеву грезилось родное захолустье - огромные пространства, размытые дождями или тонущие в снегу под необъятным небом. "Неужели опять не удастся мне подышать этим привольем, этой живительной силой просыпающегося над дымящейся водой утра?" Эти его грезы вот уже полтора века живут в знаменитых картинах "Мокрый луг", "Болото в лесу. Осень", "Заброшенная мельница"и
Зимой 1871 года на московской выставке Общества поощрения художников встретились "Грачи прилетели" Саврасова и васильевская "Оттепель". Васильев (прикованный болезнью к Ялте) почуял родство на расстоянии: "Тут и Боголюбов, и Клодт, и Шишкин, нои душа только в ''Грачах''". До Васильева и Саврасова  русские пейзажисты изображали итальянские и швейцарские виды - родные места почитались серостью, недостойной воплощения. Влюбившись именно в эту прекрасную "серость", две чутких души - Саврасов в Москве, Васильев в Петербурге - живописали русскую природу, зная друг друга только по картинам.

Мещанин по крови - граф по духу В документах маленького питерского чиновника Александра Васильевича Васильева двое его старших детей - Евгения и Федор - вообще не означены. Отец обзавелся ими еще вне брака, невенчанным. "Федор остро переживал свое ''странное'' положение, но (мещанин по происхождению) держал себя и всюду так, что не знающие его полагали, что он по крайней мере граф по крови", - свидетельствует художник Иван Крамской.
Сравнение с "графом", возможно, связано и с таинственным покровительством начинающему, но многообещающему дарованию графа Павла Сергеевича Строганова. Известный меценат, купив картину семнадцатилетнего Федора на конкурсной выставке Общества поощрения художников, с тех пор не оставлял юношу своим вниманием. И, что важнее всего для пейзажиста, приглашал погостить в своих обширных имениях. В этих живописнейших строгановских усадьбах - в Знаменском на Тамбовщине, в Хотени на Харьковщине - девятнадцатилетный Федор Васильев впервые вдохнул воздух свободы от давящего быта и ненавистных житейских мелочей. Из его дневников узнаем, как по утрам, на любимом рассвете, выходил с этюдником, "чтобы на весь день самозабвенно утонуть в лесных зарослях или степных травах, в море ржи, среди огромных, как чащи лесные, садов, где тополи своими верхушками теряются в небе".
В гостях у Строганова исключительно восприимчивый Федор приобрел подлинный светский лоск и казавшуюся врожденной горделивую осанку, так удивлявшие в нем Крамского.  С Шишкиным на Валааме
Десяти лет Федор, чуть не с пеленок полюбивший срисовывать картинки из журналов, начал писать маслом. Бесплатно учился в гимназии - за удивительно звонкий и чистый детский голос, выделявшийся  в местном церковном хоре. В каникулы подрабатывал - носил почтальонскую сумку за рубль в месяц. С тринадцати лет нанялся помощником писца в Адмиралтействе за три рубля. А в пятнадцать на его отроческие еще плечи после смерти отца легла забота об овдовевшей матери, сестре-невесте и двух младших братишках.
Бросив занудную писцовскую должность, подросток определяется в ученики к реставратору Академии художеств Петру Соколову. Это давало и хлеб, и серьезное приобщение к самой "кухне" художнического ремесла. Вечерами неутомимый Федор посещает Рисовальную школу при Обществе поощрения художников. Петербург в его первых картинах предстает не официальной столицей, а романтически призрачным городом. Но стремительно растущему художнику уже тесно в каменной клетке столицы.
Помощь в жизненно важном "прорыве" пришла совсем неожиданно. Знаменитый художник Шишкин влюбился в сестру Федора красавицу Евгению, а заодно проникся симпатией к обаянию и таланту брата. Летом 1867 года Иван Иванович и  Федор вдвоем отправились осваивать для искусства русский Север. В Третьяковке я обнаружила две картины, на которых оба написали старое кладбище за церковной оградой Валаамского монастыря. Только у Васильева в этом благодатном месте смиренно беседуют фигуры белого мирянина и черного монаха, а у Шишкина на сочной траве в элегантном летнем костюме раскинулся сам Федор Васильев. Вряд ли добрейший Иван Иванович тогда предполагал, что уже завтра Федор станет серьезнейшим его соперником.

С Репиным на Волге
Недавний ученик Крамского, но уже выходивший в мэтры 26-летний Илья Репин, общительный, экспансивный, эмоциональный, отреагировал на 19-летнего Федора Васильева совершенно восторженно. "Такую живую поэтическую натуру при прекрасном сложении имел разве что Пушкин!" - воскликнул он. И тут же предложил Федору вместе "рвануть" на Волгу. Плыли по великой реке от Твери до Саратова, а творческую квартиру устроили в окрестностях самарского Ставрополя, как раз напротив Жигулей. Думается,  здесь и приохотился Васильев к изображению огромных пространств неба, воды и земли.
В те дни "гениальный мальчик" (так называли юного Васильева все известные в то время художники), казалось, вовсе не ведал ни равнодушия, ни усталости. Репин рассказывал, как после очередного утомительного похода, когда предельно усталый он валился в свинцовый сон, Федор целую ночь "с неуменьшающейся страстью скрипел карандашиком", закрепляя в альбоме массу дневных впечатлений.
С этим волжским альбомом и явился Федор Васильев на очередной "четверг" Артели художников, к вождю и идеологу передвижников Ивану Крамскому.
"Вы часть меняи"
Будучи на 12 лет старше Васильева, Иван Николаевич, как подлинный художник-психолог, обнаружил в нем особенную чистоту и свежесть чувства, меткость суждений и беспримерную откровенность, которая раскрывала душу и самого обычно замкнутого Крамского. И в живописи он почитал Федора за "музыканта и поэта", сравнивая его с "музыкальным инструментом, который изумляет слух".
Если живопись Шишкина под воздействием Федора стала свободней и мягче, а Репин благодаря ему нашел своих "Бурлаков", то влияние Васильева на Крамского оказалось поистине всесторонним. Это видно из собственных его признаний: "Жизнь моя не была бы такая богатая, гордость моя не была бы так основательна, если бы я не встретился с Вамии Вы точно часть меня самого и часть очень дорогая. Ваша жизнь - отзывается в моей".
На что благодарный Васильев откликается насмешливо, по-мальчишески, но также с любовью: "А я Вас люблю так, как мой дед любит огуречный рассол, еще хуже!.. Нас с Вами сам черт веревочкой связал". В адресе на конверте именует Ивана Николаевича "Генералом оти Кувырк-коллегии".
Только серьезно заболев, Федор утрачивает свое чарующее легкомыслие. Зато еще ярче вспыхивает его художническое ясновидение. В Ялте он не однажды испытывает по ночам творческие "галлюцинации": например, увидел наяву картину "Христос в пустыне", которую Крамской в эти дни только начинал писать.

"Гуляка праздный"
Зимой 1870 года Федор Васильев в числе 23 будущих передвижников участвует в составлении Устава первого свободного творческого объединения, выросшего из Артели Крамского, готовится к первой выставке Товарищества передвижников, что, впрочем, ничуть не мешает неисправимому озорнику в письмах острить и по этому поводу, именуя себя "Отставным чтецом Общества Вольных шалопаев".
И вправду, своим шалопайством Васильев немало тревожит своих многочисленных доброжелателей. Деньги за картины, и подчас немалые, вылетают у него сразу при получении: на дорогие игрушки и лакомства для братишек и матери, моднейшие костюмы, шикарные шляпы, перчатки и галстукии Великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III, заказал для себя повтор прогремевшей на всю страну картины "Оттепель" и тут же определил ее в Аничков дворец. В 1872 г. этот сияющий серебристо-жемчужным светом вариант национального бездорожья поехал на всемирную выставку в Лондон, где был премирован и признан. Корреспондент британской газеты "Морнинг пост", отметив в картине "присутствие самого высокого таланта", завершил свой опус в высшей степени приветливо: "Мы желали бы, чтобы мастер Васильев сам приехал в Лондон и написал бы наши лондонские улицы во время быстрой оттепели".
Ободренный успехами, Федор, словно играючи, обретает весьма широкие знакомства. Появляется в высшем свете и одновременно ныряет с головой в разгул столичной богемы.

Беда
Несчастье налетело внезапно. Как-то зимой, разгоряченный катанием на коньках, Федор, черпая горстями, наелся снега из ближайшего сугроба. И, поскольку мало берегся, легкая поначалу простуда переросла в серьезное заболевание горла и легких. Доктора советовали срочно переехать из питерской вечной сырости в более здоровый и теплый климат.
В мае он едет в давно полюбившееся имение Строганова Хотень. Условился в этих благодатных местах до лета подождать Крамского, чтобы вместе походить на этюды. Но и климат Харьковщины не излечил прогрессирующего недуга, пришлось ехать дальше на юг, в Ялту, не дождавшись друга.
"Тоскую по России и не верю Крыму", - пишет он Крамскому в Питер и жалуется, что его вконец одолели мухи, жара и любители искусств из великокняжеской, а то и царской среды. "Был даже со свитой господин Айвазовский". Знаменитый маринист, узрев первые попытки Васильева воплотить в живописи море, рекомендовал дебютанту собственные проверенные рецепты наведения лоска и блеска на марины. Но пафос эффектной красивости совершенно чужд упрямцу Васильеву.
Павел Михайлович Третьяков иногда присылает деньги из Москвы, но только в счет будущих картин. И все равно денег уже в обрез, потому что вскоре при художнике поселились мать и любимый братишка Роман, которого Федор, почти самоучка во всем, мечтает сделать серьезно образованным человеком.
В придачу заботливые врачи месяцами запрещают ему, с детства любившему бродяжничать, не только выходить из дому, но даже переходить из одной комнаты в другую.  Вот уже и работать предлагают только по часу в день. Из-за состояния горла неделями не позволяют разговаривать. Поневоле Федор, подобно глухому Бетховену, принужден прибегать к "разговорным тетрадям".

Эпилог
Но самое удивительное то, что три последних страдальческих года, проведенные в нелюбимом Крыму, стали и самыми творческими в короткой жизни Федора Васильева. Зимой 1873-го, ставшего для художника последним, Васильев извещает Третьякова, что начал до десятка картин. Так уж он привык - работать сразу над несколькими вещами, переходя от холста к холсту. Поневоле онемевший, заключенный в четырех стенах своей мастерской, он остро помнит все запахи, все краски широкого вольного мира, все более ему недоступного. Посылая в столицу картину-воспоминание "Мокрый луг", в котором одних зеленых тонов чуть не дюжина, Васильев пламенно заверяет Крамского: "Не думайте, что это настоящее, - нет, настоящее-то впереди, а это только приготовления".
Между тем "Мокрый луг" - единственный достойный   ее.
Потрясенный Крамской сокрушенно каялся Репину в Париж: "Милый мальчик! Мы не вполне узнали, Что он носил в себе".
Он же устроил посмертную выставку Васильева в Петербурге. И - случай небывалый! - все представленные произведения, вплоть до последнего наброска, были распроданы с выставки еще до ее открытия. Павел Третьяков сразу купил 18 картин, а затем годами терпеливо ждал, чтобы откупить еще что-нибудь у наследников.
Прав оказался художник Николай Ге, сказавший о Васильеве: "Он открыл нам небо". Свет васильевских небес был дружно подхвачен, и лучи его озарили творчество самых разных собратьев.
Таинственная, как в пушкинской "Русалке", "Заброшенная мельница" пробудила особую любовь к заросшим прудам и задумчивым водоемам у Левитана и Серова, а позднее - у Борисова-Мусатова. Изящный ливадийский "Фонтан" Васильева и его романтический Петербург стоят у начала пейзажных изысков утонченных художников "Мира искусства" и "Голубой розы". С ними поэзия васильевской изысканной простоты вошла в ХХ столетие. И, как непреходящая молодость "юноши-мастера", живительным озоном встречает нас на пороге ХХI века.  

Ольга ПЕТРОЧУК

  НАЗАД   НА ГЛАВНУЮ